Королевский убийца [издание 2010 г.] - Робин Хобб

— Откуда приходит шут и почему? — медленно повторил я.

Шут молчал, и тогда я увидел его. Увидел его таким, каким не видел многие годы. Не шута, острого на язык, с живым умом, но невысокого тонкого человека, хрупкого, бледного, тонкокостного. Даже его волосы казались более тонкими и легкими, чем волосы других смертных. Черно-белый костюм, украшенный серебряными колокольчиками, и смешной крысиный скипетр — единственные доспехи и меч в этом замке, полном интриг и предательства. И его тайна. Невидимый плащ его тайны. На мгновение мне захотелось, чтобы он не предлагал этой сделки и чтобы мое любопытство не было таким сильным.

Он вздохнул. Оглядел мою комнату, а потом пошел и встал перед гобеленом, на котором король Вайздом приветствовал Элдерлингов. Шут посмотрел на него и кисло улыбнулся, находя что-то смешное там, где я никогда не замечал ничего подобного. Он принял позу поэта, собирающегося читать стихи, потом остановился и прямо посмотрел на меня:

— Ты уверен, что хочешь знать, Фитци-Фитц?

Как заклинание, я повторил свой вопрос:

— Откуда приходит шут и почему?

— Откуда? Ах, откуда? — На мгновение он прижался носом к носу Крысика, как бы формулируя ответ на собственный вопрос, потом встретил мой взгляд. — Иди на юг, Фитц. В страны за границами любой карты, какую когда-либо видел Верити. И за границы карт, которые делают в тех странах. Иди на юг и потом на восток, через море, для которого у вас нет названия. Наконец ты придешь к длинному полуострову и на его змеящейся оконечности найдешь поселок, где был рожден шут. Возможно, ты даже найдешь его мать, которая вспомнит своего белого, как червяк, младенца и как она качала меня у своей теплой груди и пела. — Он поднял глаза на мое недоверчивое восхищенное лицо и издал короткий смешок. — Ты не можешь себе даже представить это, да? Дай-ка я сделаю твою задачу еще труднее. Ее волосы были длинными, темными и кудрявыми, а глаза зелеными. Представь себе! Такие яркие цвета стали во мне такими прозрачными. А отцы этого бесцветного ребенка? Два двоюродных брата, потому что таков был обычай этой страны. Один широкий и смуглый, полный смеха и веселья, с румяными губами и карими глазами, фермер, пахнущий плодородной землей и свежим воздухом. Второй настолько же узкий, насколько первый был широк, и золотой, почти бронзовый. Синеглазый поэт и певец. О, как они меня любили и радовались мне! Все трое, и поселок тоже. Меня так любили… — Голос его стал тише, и на мгновение он замолчал.

Я знал, что слышу то, чего никто никогда не слышал. Я помнил тот случай, когда я вошел в его комнату, и прелестную маленькую куклу в колыбели, которую увидел там. Нежно любимую, так же как некогда был нежно любим шут. Я ждал.

— Когда я стал достаточно большим, я попрощался с ними со всеми. И отправился искать свое место в жизни и выбрал, где я вмешаюсь в нее. И вот это место, которое я выбрал; время было назначено часом моего рождения. Я пришел сюда и отдал себя Шрюду. Я собрал все нити, которые судьбы вложили мне в руки, я начал перевивать их и раскрашивать, как мог, в надежде воздействовать на то, что будет соткано после меня.

Я покачал головой:

— Я не понял ни слова из того, что ты только что сказал.

— А я, — он покачал головой, и колокольчики его зазвенели, — предложил рассказать тебе мою тайну. Я не обещал заставить тебя понять.

— Послание не доставлено, пока оно не понято, — парировал я, слово в слово процитировав Чейда.

Шут качнулся.

— Ты прекрасно понял, что я сказал, — он пошел на компромисс, — ты просто не принимаешь этого. Никогда прежде я не разговаривал с тобой так ясно. Может быть, это тебя смущает?

Он был серьезен. Я снова покачал головой:

— В этом нет смысла! Ты отправился куда-то, чтобы творить историю? Как это может быть? История — это то, что уже сделано и осталось позади.

— История — это то, что мы делаем, пока живем. Мы создаем ее на ходу. — Он загадочно улыбнулся. — Будущее — это другой вид истории.

— Ни один человек не может знать будущего.

— Не может? — спросил он шепотом. — Может быть. Фитц, все будущее где-то записано. Не одним человеком, пойми, но если все намеки, видения, предупреждения и предвидения со всего мира записаны, перекрещены и связаны друг с другом, разве не могут люди создать ткацкий станок, вмещающий ткань будущего?

— Нелепо, — возразил я. — Как узнать, правда ли хоть что-нибудь из этого?

— Если бы такой станок был сделан и такой гобелен предвидений соткан — не за несколько лет, а за десятки сотен лет, — спустя некоторое время станет ясно, что он представляет собой на удивление точное предсказание. Имей в виду, что те, у кого есть эти записи, принадлежат к другой расе, представители которой живут крайне долго. Светлая прекрасная раса, которая иногда смешивает капли своей крови с людьми. И тогда!.. — Шут закружился волчком, внезапно развеселившись. Он был страшно доволен собой. — И тогда, когда рождаются определенные люди, люди так явно отмеченные, что история может вспомнить их, они выходят вперед, чтобы найти свое место в будущей жизни. И впоследствии они могут быть призваны исследовать это соединение сотен нитей и сказать: вот за эти нити я должен дернуть, и, дергая их, я изменю гобелен, я разорву ткань и окрашу в другой цвет то, что должно прийти. Я изменю судьбу мира.

Он издевался надо мной. Теперь я был в этом уверен.

— Возможно, раз в тысячу лет и может появиться человек, способный произвести такие огромные изменения в мире. Могущественный король, например, или философ, формирующий мысли тысяч людей. Но ты и я, шут? Мы пешки. Ничтожества.

Он сокрушенно покачал головой:

— Вот этого я никогда не мог понять в вашем народе. Вы кидаете кости и прекрасно понимаете, что вся игра может зависеть от одного случайного броска. Вы играете в карты и говорите, что за одну ночь целое состояние может сменить хозяина. Но на человеческую жизнь вы чихаете и говорите: что? Этот ничтожный человек, этот рыбак, этот плотник, этот вор, этот повар? Что он может сделать в этом огромном, необъятном мире? И поэтому вы бессмысленно вспыхиваете и гаснете, как свечи на ветру.

— Не все люди предназначены для великих свершений, — напомнил я.

— Ты уверен, Фитц? Ты уверен? Чего стоит жизнь, прожитая так, как будто она не имеет никакого значения для великой жизни мира? Ничего более грустного я не могу даже вообразить. Почему мать не может сказать себе: если я правильно выращу этого ребенка, если я буду любить его и заботиться о нем, он проживет жизнь, которая принесет радость всем вокруг него, и таким образом я изменю мир? Почему фермер, сажая зернышко, не может сказать своему соседу: это зерно, которое я сажаю сегодня, накормит кого-нибудь и таким образом я изменю мир?